СвеХа
цветочек-свехуёчек
"Душа - не жопа, высраться не может"
Шаляпин в передаче Раневской
Раневская выносила жестокие определения другим.
Определения, смахивающие на решение судебных инстанций.
Но не щадила и себя.
Настоящая фамилия Раневской - Фельдман. Она была из весьма состоятельной семьи. Когда Фаину Георгиевну попросили написать автобиографию, она начала так: <Я - дочь небогатого нефтепромышленника:> Дальше дело не пошло.
В архиве Раневской осталась такая запись:
<Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо - не хочется. Хорошо - неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания - это богатство старости>.
В юности, после революции, Раневская очень бедствовала и в трудный момент обратилась за помощью к одному из приятелей своего отца.
Тот ей сказал:
- Дать дочери Фельдмана мало - я не могу. А многоу меня уже нет:
- Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противнонежным голосом: <Шаги мой легче пуха, я умею скользить, как змея:> После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.
- Белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила чернилами. Высушив, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею. Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала кокетливо беседовать с партнером в комедии "Глухонемой (партнером моим был актер Ечменев), он, увидев черную шею, чуть не потерял сознание. Лисица на мне непрестанно линяла. Публика веселилась при виде моей черной шеи, а с премьершей театра, сидевшей в ложе, бывшим моим педагогом, случилось нечто вроде истерики: (это была П.Л.Вульф). И это был второй повод для меня уйти со сцены.
- Знаете, - вспоминала через полвека Раневская, - когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
О своей жизни Фаина Георгиевна говорила:
- Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга - <Судьба - шлюха>.
- В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.
Как я завидую безмозглым!
- Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной:
- Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.
- Я - выкидыш Станиславского.
- Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..
В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на <Мосфильме>, совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь.
- Фаина, - сказал Эйзенштейн, - ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!
Вскоре Раневская продемонстрировала наставнику, что коечему научилась.
Узнав, что ее не утвердили на роль в <Иване Грозном>, она пришла в негодование и на чейто вопрос о съемках этого фильма крикнула:
-Лучше я буду продовать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!
Автору <Броненосца> незамедлительно донесли, и он отбил из АлмаАты восторженную телеграмму: <Как идет продажа?>
Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом.
Вы мена можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в упальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.
- Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.
- Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.
Раневская вспоминала:
- Ахматова мне говорила: <Вы великая актриса>. И тут же добавляла: <Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа>.
Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством. Приходящим к ней впервые Фаина Георгиевна говорила:
- Живу, как Диоген. Видите, днем с огнем!
Марии Мироновой она заявила:
- Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.
- Но ведь так нельзя жить, Фаина.
- А кто вам сказал, что это жизнь?
Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.
- Господи! У вас даже окно не открывается:
- По барышне говядина, по дерьму черепок:
Эта жуткая комната с застекленным эркером была свидетельницей исторических диалогов и абсурдных сцен. Однажды ночью сюда позвонил Эйзенштейн. И без того неестественно высокий голос режиссера звучал с болезненной пронзительностью:
- Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?!
Это был один из тех знаменитых ночных просмотров, после которого <вождь народов> произнес короткий спич:
- Вот товарищ Жаров хороший актер, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и все равно всегда разная:
- Как вы живете? - спросила както Ия Саввина Раневскую.
- Дома по мне ползают тараканы, как зрители по Генке Бортникову, - ответила Фаина Георгиевна.
- Фаина Георгиевна, как ваши дела?
- Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью - повидло.
- Как жизнь, Фаина Георгиевна?
- Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.
- Жизнь - это затяжной прыжок из п:зды в могилу.
- Жизнь - это небольшая прогулка перед вечным сном.
- Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.
- Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.
- Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: <Умерла от отвращения>.
- Почему вы не пишете мемуаров?
- Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.
Раневская на вопрос, как она себя сегодня чувствует, ответила:
- Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула:
- Паспорт человека - это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить, как восемнадцатилетняя.
Раневская говорила:
- Старость - это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман - и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!
<Третий час ночи: Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П.Л. (Павлой Леонтьевной Вульф). Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки:> 48й год, 30 мая.
(Из записной книжки народной артистки.)
Раневская с негодованием заявляет: - Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.
Шаляпин в передаче Раневской
Раневская выносила жестокие определения другим.
Определения, смахивающие на решение судебных инстанций.
Но не щадила и себя.
Настоящая фамилия Раневской - Фельдман. Она была из весьма состоятельной семьи. Когда Фаину Георгиевну попросили написать автобиографию, она начала так: <Я - дочь небогатого нефтепромышленника:> Дальше дело не пошло.
В архиве Раневской осталась такая запись:
<Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо - не хочется. Хорошо - неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания - это богатство старости>.
В юности, после революции, Раневская очень бедствовала и в трудный момент обратилась за помощью к одному из приятелей своего отца.
Тот ей сказал:
- Дать дочери Фельдмана мало - я не могу. А многоу меня уже нет:
- Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противнонежным голосом: <Шаги мой легче пуха, я умею скользить, как змея:> После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.
- Белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила чернилами. Высушив, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею. Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала кокетливо беседовать с партнером в комедии "Глухонемой (партнером моим был актер Ечменев), он, увидев черную шею, чуть не потерял сознание. Лисица на мне непрестанно линяла. Публика веселилась при виде моей черной шеи, а с премьершей театра, сидевшей в ложе, бывшим моим педагогом, случилось нечто вроде истерики: (это была П.Л.Вульф). И это был второй повод для меня уйти со сцены.
- Знаете, - вспоминала через полвека Раневская, - когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.
О своей жизни Фаина Георгиевна говорила:
- Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга - <Судьба - шлюха>.
- В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.
Как я завидую безмозглым!
- Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной:
- Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.
- Я - выкидыш Станиславского.
- Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..
В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на <Мосфильме>, совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь.
- Фаина, - сказал Эйзенштейн, - ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!
Вскоре Раневская продемонстрировала наставнику, что коечему научилась.
Узнав, что ее не утвердили на роль в <Иване Грозном>, она пришла в негодование и на чейто вопрос о съемках этого фильма крикнула:
-Лучше я буду продовать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!
Автору <Броненосца> незамедлительно донесли, и он отбил из АлмаАты восторженную телеграмму: <Как идет продажа?>
Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом.
Вы мена можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в упальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.
- Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.
- Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.
Раневская вспоминала:
- Ахматова мне говорила: <Вы великая актриса>. И тут же добавляла: <Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа>.
Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством. Приходящим к ней впервые Фаина Георгиевна говорила:
- Живу, как Диоген. Видите, днем с огнем!
Марии Мироновой она заявила:
- Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.
- Но ведь так нельзя жить, Фаина.
- А кто вам сказал, что это жизнь?
Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.
- Господи! У вас даже окно не открывается:
- По барышне говядина, по дерьму черепок:
Эта жуткая комната с застекленным эркером была свидетельницей исторических диалогов и абсурдных сцен. Однажды ночью сюда позвонил Эйзенштейн. И без того неестественно высокий голос режиссера звучал с болезненной пронзительностью:
- Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?!
Это был один из тех знаменитых ночных просмотров, после которого <вождь народов> произнес короткий спич:
- Вот товарищ Жаров хороший актер, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и все равно всегда разная:
- Как вы живете? - спросила както Ия Саввина Раневскую.
- Дома по мне ползают тараканы, как зрители по Генке Бортникову, - ответила Фаина Георгиевна.
- Фаина Георгиевна, как ваши дела?
- Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью - повидло.
- Как жизнь, Фаина Георгиевна?
- Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.
- Жизнь - это затяжной прыжок из п:зды в могилу.
- Жизнь - это небольшая прогулка перед вечным сном.
- Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.
- Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.
- Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: <Умерла от отвращения>.
- Почему вы не пишете мемуаров?
- Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.
Раневская на вопрос, как она себя сегодня чувствует, ответила:
- Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула:
- Паспорт человека - это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить, как восемнадцатилетняя.
Раневская говорила:
- Старость - это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман - и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!
<Третий час ночи: Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П.Л. (Павлой Леонтьевной Вульф). Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки:> 48й год, 30 мая.
(Из записной книжки народной артистки.)
Раневская с негодованием заявляет: - Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.